Харуки Мураками - абсолютный мастер слова и легенда современной литературы. Его мировя известность даже выше, чем та популярность, которую он снискал на родине в Японии. Его романы отмечены литературными премиями по всему миру. Каждая книга, вышедшая на русском, стала бестселлером. Воистину, если бы Мураками не существовало, его стоило бы придумать.Так же, как он придумывает свои невероятные сюжеты, всякий раз создавая изысканную притчу, сказку, реалность...
Мураками - странный автор...Он своей глубинной идентичностью выворачивает все мое подсознание наизнанку, перетряхивает его и складываетаккуратно обратно, словно ребенок - кубики с наклеенными на гранях фрагментами картинок. Изменив картинку, не меняя сути... Словно Мураками подсмотрел мои сны, ассоциативные образы, ощущения. И придал им свой смысл, увязал в свой сюжет..
Чтение его произведений подобно игре на фортепиано - каждая рука исполняет свою автономную партию, но соединение их рождает удивителную гармонию и выразительность звучания.
А вот интервью с ним. Думаю, вам тоже будет интересно отношение Харуки Мураками к разным аспектам жизни и творчества:
Интервью с Харуки Мураками
Беседовали: Синда Грегори, Тосифуми Мияваки и Лэрри Маккафери
- Повлиял ли на ваше творчество джаз?
- Подсознательно. Джаз - это хобби, не больше. Но я действительно слушал джаз по 10 часов в день несколько лет подряд, так что именно эта музыка впиталась в меня очень глубоко - ее ритм, импровиз, звук, стиль. Собственно, работа в джаз-клубе и привела меня к писательству. Однажды из-за стойки своего бара я увидел, как черные американские солдаты плакали от тоски по родине.
До этого момента я был по уши погружен в западную культуру - начиная, наверное, лет десяти или двенадцати. Не только в джаз, но и в Элвиса, и в Воннегута... Думаю, так вышло из-за желания побунтовать против отца (он был учителем японской литературы) и прочих японских ортодоксов. В шестнадцать я бросил читать японскую литературу и взялся за русских и французов - Достоевского, Стендаля и Бальзака в японских переводах. А потом за четыре года старших классов освоил английский и начал читать американские книги- подержанные "покеты" из лавок букинистов. Читая американские романы, я мог убегать из своего одиночества в совершенно иной мир. Поначалу я ощущал себя в них, как на Марсе, но постепенно освоился, и стало очень уютно...
Но в тот вечер, увидев, как плачут эти черные американские парни, я вдруг осознал: как бы сильно я ни любил эту западную культуру - для этих солдат она значила куда больше, чем когда-либо сможет значить для меня. Вот почему я и начал писать.
- Американские постмодернисты-шестидесятники - Томас Пинчон, например, и многие другие - также испытывали сильное влияние джаза. Особенно по части импровизации. Считаете ли вы свою прозу импровизом?
- Для меня важнее ритм, чем импровизация. Когда я пишу, я думаю прежде всего о ритме. "It don't mean a thing, if it ain't got that swing"1.
- Часто ли вы начинаете писать произведение с его будущего начала? И всегда ли знаете, куда оно вас заведет?
- Нет, не часто. Обычно я начинаю какую-нибудь историю, не представляя, что там будет дальше. Поэтому я просто пишу главу, потом другую и стараюсь продолжать в том же духе. Я не знаю, что должно случиться впереди, это приходит автоматически2.
- В первой сцене "Норвежского леса" герой сидит в кресле самолета, и все дальнейшие события романа - его воспоминания в воздухе. То есть, видимо, писать вы начинали не с этой сцены?
- Да, начинал я не со сцены в самолете, а со старого наброска о светлячках. Весь "Норвежский лес" я писал как продолжение этой коротенькой истории, и это позволило мне самому разузнать, что случилось дальше с каждым из шести ее героев. Трое из них умирают, трое остаются в живых, но тогда я и сам не знал, кто умрет, а кто выживет. Одно из моих главных удовольствий - писать и в процессе написания узнавать, что случилось дальше. Без этого удовольствия писательство не имело бы смысла.
- Несколько других ваших романов также выросли из коротких рассказов. Когда вы дописали эти рассказы, казалось ли вам, будто чего-то не хватает, что они нуждаются в продолжении? Или прошло время, и вы оглянулись назад, на такой-то рассказ, и подумали: "Хм-м, пожалуй, теперь я смог бы сделать из этого материала кое-что посолиднее?"
- Для понимания того, что какой-то рассказ не закончен, мне требуется три-четыре года, а иногда и шесть-семь лет. Только уяснив это окончательно, я сажусь и перерабатываю его в более крупную версию. Хотя не все мои романы родились из рассказов. Ту же "Охоту на овец" я сразу задумывал как роман.
- Да, но прошло несколько лет - и вы сели писать его сиквел, "Дэнс, дэнс, дэнс". Вы предполагали, что это случится, когда заканчивали "Охоту", или на тот момент считали ее завершенной?
- Заканчивая "Охоту", я не думал ни о каком продолжении. Мне казалось, на этом все. Но прошло четыре года, потом пять или семь лет - и я у меня в голове забрезжил вопрос: "А как там Человек-Овца?" Я понимал, что он для меня очень важная фигура. Захотелось узнать побольше о том, какую роль он во мне играет. И потому я засел за "Дэнс".
- В "Стране чудес без тормозов" вы представили очень интересную версию детектива в стиле "хардбойлд". Что именно вас привлекает в таком стиле?
- Достоверность. Но на самом деле мне было бы неинтересно сочинять лихо закрученный детектив. Я всего лишь хотел использовать эту структуру. Меня вообще очень привлекают структуры. Я часто использую и другие поп-структуры - скажем, научной-фантастики, лав-стори или романса. В детективном же стиле "хардбойлд" меня привлекло то, что главные герои таких историй всегда очень "оторванные" индивидуалисты. Такие "волки-одиночки". Мне это интересно, потому что индивидуалистом или одиночкой в Японии жить очень нелегко. Мне постоянно приходится об этом думать. Я писатель, я одиночка, и я - индивидуалист. Наверное, потому меня так и тянуло в Америку, что я всю жизнь мечтал о структуре "хардбойлда" с мистическим, захватывающим сюжетом.
- Все ваши романы написаны от первого лица. Вы когда-нибудь пробовали писать по-другому?
- Да, одно время, совсем недолго, я пытался писать в третьем лице, но ничего хорошего не получилось.
- А в чем проблема? Неинтересно? Или дело в личной интонации?
- Просто когда я писал от третьего лица, я начинал чувствовать себя кем-то вроде бога. Но я не хочу быть богом. Я не могу знать всего на свете. И не могу писать обо всем на свете. Я - это просто я. И писать хочу так, как пишу я. Я не имею себя в виду как главного героя, но я могу предвидеть, что думают и переживают мои герои. Писательство позволяет мне совершать прогулки в своем подсознании; и этот процесс я использую для создания историй. Это самое увлекательное из всего, чем я когда-либо занимался. В моем случае, рассказывать хорошую историю - это все равно что брести по улице. Я люблю эту улицу. И, гуляя по ней, все вокруг замечаю, слышу, вдыхаю ее запахи. Когда так делаешь, мир начинает меняться. Все начинаешь испытывать по-новому - свет, звуки, эмоции. Во что такое писательство для меня. Мне уже сорок шесть, я женат; но когда я пишу, могу превратиться в двадцатипятилетнего холостяка. Могу влезть в чью-то шкуру и ходить в этой шкуре... Так писательство становится твоим вторым "я". И это здорово.
- А сами вы принимали участие в студенческих бунтах 60-х?
- Нет, сам я никогда не становился активистом. Я чувствовал: грядет что-то новое, и меня это вдохновляло, но я не люблю группировок и организаций. Я никуда не вступал. Хотя и симпатизировал тем студентам-радикалам. Мне хотелось найти что-то новое, какой-то лучший способ жизни, в моем собственном понимании, - и не мог. Мне было всего лишь восемнадцать-девятнадцать. Я был совсем ребенком и не понимал ни черта.
Студентом в университете Васэда я пропустил через себя кучу западной литературы - от древнегреческой драмы до Диккенса и детективов в стиле "хардбойлд". Тогда мне было 19-20 - возраст, когда хочется крутых, захватывающих историй. Моими идолами стали Ричард Бротиган и Курт Воннегут. Для меня они действительно были крутыми и увлекательными - они писали совсем не так, как писали в Японии. Я тоже хотел быть крутым и увлекательным. И мне тоже захотелось стать писателем.
Но в двадцать два или двадцать три я забросил эти попытки. То есть - пробовал, но ничего не получалось. Просто не было опыта. И я отложил все это на какое-то время. Ни госслужащим, ни бизнеменом я становиться не хотел. И открыл свой джаз-клуб. Хотелось добиться чего-нибудь самому, без посторонних. И за семь лет джаз-клуба это наконец удалось. Однажды я понял, что хочу писать дальше. И я начал писать - поздними ночами, после закрытия клуба, на кухонном столе. Но чувствовал себя при этом замечательно.
- Некоторые критики - и в Японии, и в Штатах - утверждают, что ваша проза не очень "японская". Как по-вашему, вы отражаете свои чувства "по-японски" - или все же описываете опыт японца через практику "глобального" бытия?
- Мнение о том, что моя проза "не японская", мне кажется очень поверхностным. Сам я считаю себя японским писателем. Конечно, я пробую разные стили и использую разный материал, но я пишу по-японски, для японцев и описываю японское общество. Мне кажется, те, кто постоянно рассуждает о том, что я слишком "пропитан Западом", ошибаются. Да, поначалу я хотел стать "международным" писателем, но со временем понял, что я - японский писатель, да и не могу быть никем иным. Но даже в начале этого пути мне не хотелось просто огульно копировать западные стили и правила. Я хотел изменить японскую литературу изнутри, а не снаружи. И изобрел для этого свои собственные правила.
- Какие, например?
- Японские писатели-пуристы обожают внешнюю красивость - и ставят чувственность выше энергии, внутренней силы текста. Эта красивость для них хороша сама по себе, она становится для них самоцелью, а потому их стиль зачастую сводится к застывшим, формальным метафорам, которые не воспринимаются естественно на уровне спонтанного чувства. Подобный стиль письма чем дальше, тем больше истончается, рафинируется - и в итоге начинает напоминать застывший бонсай3. Мне не нравится такая традиционная манера: это может прекрасно выглядеть со стороны, но ничего не предлагает на уровне человеческого общения. И потом, кто знает наверняка, что такое Красота? Я в своей прозе пытаюсь это изменить. Мне нравится писать свободнее, поэтому я пользуюсь долгими метафорами, в которых нахожу куда больше жизни и свежести.
- Но именно эта "свежесть" и привлекает западного читателя. С одной стороны, вы постоянно цитируете литературу и поп-культуру Запада, то, что ему знакомо. Но для не-западных людей западная поп-культура означает нечто совершенно иное, не так ли?
- Несомненно. Когда подобные вещи вынимают из их оригинального контекста, они обретают совершенно иное значение. В своих книгах я долгое время цитировал западную культуру, потому что это - культура, которая окружала меня и нравилась мне как японцу. Сам я - из поколения Элвиса, "Бич Бойз" и телешоу в духе "Питера Ганна". Большинство японцев в 60-х любило американскую культуру, исходя из того, что они видели по телевизору. Помню, в детстве я обожал американские телешоу вроде "Папа знает лучше всех" (Father Knows Best). Сам стиль жизни таких героев казался чем-то запредельным, недосягаемо богатым для японцев того времени. Все эти большие автомобили, телевизоры и прочие удобные приборчики и приспособления для хорошей жизни... Это казалось раем. Джаз, детективы, телевидение, рок-музыка были неотъемлемой часть мира, в котором я вырос, и когда я начал писать, я совершенно естественно все это цитировал. Но эти отсылки, на самом деле, не очень сложны и глубоки. Скорее, я пытаюсь писать в духе того, что делает Брюс Спрингстин - есть некий внутренний смысл, подсказки которого плавают на поверхности. С их помощью я как бы лишний раз объясняю, что хотел бы сказать, а это всегда нелегко и больно. Но должен признаться, в последнее время я понял, что более не нуждаюсь в отсылках к поп-культуре. Теперь я могу без них обойтись. И снова меняю правила4.
- Какова обычная реакция на ваши книги у американцев? Я имею в виду прежде всего молодежь.
- Читая лекции в американских университетах, я заметил, что многие студенты читают современную японскую литературу не потому, что это японская литература, а просто потому, что им интересно это читать. Они погружаются в мои романы или в прозу Эми Ямады и Бананы Есимото точно так же, как десять лет назад погружались в книги Гарсиа Маркеса, Вагаса Льосы и других латиноамериканцев. Для таких перемен обычно требуется некоторое время. Но вообще, сегодня писатели разных стран влияют друг на друга и меняются сами гораздо активней, чем раньше. Мир тесен, и становится все теснее. И я думаю, это замечательно.
- Возможно, в этом и заключается главное отличие сегодняшних японцев от японцев 60-х? Вы сами говорили, что в 60-х у вас не было вразумительной литературы, которая отражала бы радикальные взгляды молодежи на мир вокруг. Изменилось ли это? Существует ли сегодня поколение молодых писателей, которые были бы вам близки?
- Да, сегодня уже есть новое поколение писателей, в том числе и тех, кто меняет стиль и содержание японской прозы. Повести Бананы Есимото, скажем, или романы Рю Мураками отличаются от всего, что писали японцы даже лет десять назад, и уж тем более - от послевоенных прозаиков во главе с Кэндзабуро Оэ. В основном это молодые авторы, и лично мне у них нравится далеко не все; но они пишут очень искренне, головой и сердцем, о том, что их беспокоит в Японии, которая нас окружает сегодня. Когда они были подростками, Япония была богатой, а сегодня они уже не уверены, что все меняется к лучшему. Они боятся, что с обществом может случиться трагедия. И я замечаю, что японским читателям нравится их подход, потому что они используют новую манеру письма. Я немного старше, чем эти писатели, но чувствую себя молодым, и в душе я с ними.
- Начиная с "Охоты на овец", и далее в "Дэнсе" вы уже меньше пишете о 60-х - и касаетесь, в основном, тех проблем, которыми, как вы считаете, Япония "заболела" в эпоху развитого капитализма. И в целом оцениваете происходящее весьма негативно - дескать, все это богатство и внешний достаток коррумпируют общество, приносят один сплошной вред, а человеческий идеализм якобы куплен с потрохами. Однако люди в ваших романах по-прежнему одиноки; материальные блага не приносят им счастья, и они все так же ностальгизируют по "добрым старым 60-м"...
- Это - одна из причин, почему "Норвежский лес" разошелся такими огромными тиражами. Японский читатель все так же тоскует по миру, в котором оставалось бы место для идеализма. Однако уже после этой книги мне захотелось создать героя, который бесконечно одинок в этом огромном и сложном обществе денег и информации. Так появились "Охота на овец" и "Дэнс". Сегодня японцев приучают верить, что шикарный БМВ и новенький компьютер сделают их счастливыми и избавят от ощущения вселенской изолированности. А о том, что это ложь, никто не говорит вслух, и люди превращаются в циников и лицемеров. Вот в чем проблема: это новое общество кажется таким огромным и всесильным, что уже и не разобрать, как от него защищаться, с чего начинать атаку... Но все когда-нибудь меняется.
- Существует мнение, что когда человек долго живет за границей, он начинает больше и глубже думать о своей стране. Вы можете сказать такое о себе? Действительно ли "со стороны виднее"?
- В какой-то степени, да. Американцы часто спрашивали меня, почему я не пишу об Америке. Но дело в том, что я не хочу писать об Америке. Я хочу писать о Японии. Да, я прожил в Штатах несколько лет - главным образом, в университетах Принстона и Гарварда, потому что они обеспечивали мне визу, но у меня перед ними никаких реальных обязательств, я просто жил там в свое удовольствие. Америка произвела на меня слишком большое впечатление, чтобы о ней писать. Лучше уж я буду писать об Азии. Вот и сейчас я работаю над книгой о том, что делали японцы в Китае в 30-е годы5. Этот роман я начал еще в Принстоне, у них отличная библиотека. Я прочел там огромное количество книг о войне, и в мой мозжечок начала назойливо стучаться мысль: а кто такие мы, японцы, на самом деле? Что мы там делали? Это очень большой вопрос. Я захотел узнать, что делал там мой отец. Он служил там в 30-х и рассказывал мне о войне, когда я был совсем маленьким. Некоторые из этих историй меня по-настоящему шокировали. Это были небольшие, но очень кровавые истории. И сейчас, сорок лет спустя я понял, что хочу об этом написать. Ведь, по большому счету, японцы так и не поняли, что происходило во Второй мировой войне. Да, бомбардировка Хиросимы и Нагасаки - это кошмар. Но то, что японцы вытворяли в Китае или в Перл-Харборе - не меньший кошмар. Сегодняшние люди не знают, что там происходило. Они не думают о том, что именно привело Японию к бомбардировке Хиросимы и Нагасаки. Не задумываюся о японской интервении в Китае и налетах на Перл-Харбор. Сегодняшние японцы хотят быть жертвами войны. Раз нас бомбили - лучше уж мы будем жертвами. Виноваты - не мы. А те, кто сидит в правительстве, в Императорском дворце и в Парламенте. Но все дело в том, что именно мы, японцы, были агрессорами, и только мы сами виноваты во всех этих зверствах. Наше прошлое и будущее связаны друг с другом. Но люди не желают об этом думать.
- Создается впечатление, что на вас очень сильно повлиял Филипп К. Дик - особенно в "Дэнсе". Вы его много читали, или только в последнее время?
- Нет, я не большой поклонник Филиппа Дика. Хотя все вокруг и говорят, что он крут. Я прочел пару-другую его книг и на этом бросил. Куда больше мне нравится Воннегут и Стивен Кинг. А также Тим О'Брайен и Джон Ирвинг. А из Латинской Америки - Борхес и Гарсиа Маркес.
- Когда читаешь ваши романы, невольно замечаешь странную особенность. Все сцены секса и спереди, и сзади словно отделены от основного текста некими "швами" - как если бы их "вставляли" искусственно. История течет, потом прерывается для сцены с сексом, а потом возвращается в обычное русло. И только в "Норвежском лесе" сексуальные сцены органично вливаются в повествование - очень естественно и убедительно...
- О, большое спасибо! Многим в Японии, как я заметил, не понравился весь этот секс в "Норвежском лесе". Уж не знаю, почему, но некоторых это раздражало. А кое-кто даже посчитал это "порнографией" и записал меня в сексуальные маньяки (смеется)... Но это, конечно же, глупости. Я просто писал о сексе, потому что это очень важная часть человеческой жизни, вот и все. Когда ребенку дают новую игрушку, он хочет с нею поиграть. Но в своей очередной книге я практически не использую эту игрушку, я уже ею наигрался.
- Вы могли бы рассказать, что именно побудило вас приехать в Америку?
- Сначала я прожил три года в Европе - в основном, в Греции и Италии, только на год вернулся в Японию посередине. Из Японии я уехал потому, что успех моих романов усложнил мою жизнь, мне стало физически сложно там находиться и писать дальше. Я стал знаменитым, а это очень неудобно в повседневности. Европа мне очень понравилась, там красиво и весело - но лично мне было трудно сосредоточиться на работе. В Италии меня окружали в основном итальянцы, в Греции - греки, и я постоянно ощущал себя иностранцем, чужаком, пришельцем с другой планеты. И только здесь, в Америке, это чувство исчезло. Как раз это мне и нравится в Штатах - вокруг тебя все такие же, как ты сам, можно запросто встречаться с людьми, заводить знакомства, дружить. А потому - легче всего сосредоточиться на работе. Здесь всем до лампочки, знаменитость ты или нет.
- И все же многие японцы, которые переехали в Штаты, говорят, что раньше американская культура им представлялась чем-то вроде фантазии - такой большой веселый бунт против родителей, традиций и так далее. А реальность оказалась гораздо жестче. У вас не было шока или хотя бы удивления от того, что вы пережили в американской реальности?
- Да, было немного. Самое ужасное в Америке - это бытовой криминал. Здесь практически каждый день встречаешься с преступностью, с ненавистью одного человека к другому. Конечно, все это есть и в Японии, но там это хотя бы не так очевидно. Столько оружия у простых людей - для Японии это просто немыслимо! А для большинства американцев это естественно, как неотъемлемая часть жизни. Они, конечно, понимают, что это страшно и опасно, но смиряются с этим по принципу "а куда деваться?"... И еще я заметил, что очень много американцев любят учить других, как следует жить на свете. Возможно, потому, что американцы привыкли побеждать, не знаю. Все-таки, за исключением Вьетнама, вы, как правило, выигрывали любые войны и споры, в которые вас затягивало... Большинство американцев на личном уровне - очень добрые люди. Но они слишком часто уверены в собственной правоте. А это порой приводит к заносчивости и неадекватной оценке того, что происходит на самом деле.
***
Всегда нелегко отвечать на вопрос, в каком конкретно жанре пишет Мураками. Оккультный детектив? Психоделический триллер? Антиутопия? И то, и другое, и третье... И неизменно - что-то еще. С кем сравнивать? Американские литературоведы готовы, хотя и с солидными оговорками, причислить его к разряду "фэнтези", или "ненаучной фантастики". Сам Мураками считает, будто наибольшее влияние на него оказал "последний классик Японии" Кобо Абэ, - но в то же время признается, что для создания "Охоты на Овец" (Хицудзи-о мэгуру боокэн, 1982) "одолжил кое-что" у Чандлера, а самый популярный свой роман, "Норвежский Лес", писал под сильным влиянием Ф.-С.Фитцджеральда... Чем заполнить пропасть между крайностями подобных сравнений - решать читателю.
При чтении его прозы возникает чувство, будто разглядываешь мастерски выполненный фотоколлаж из фрагментов реальности вперемежку со сновидениями, а в ушах постоянно звучат, переплетаясь друг с другом, фразы музыкальных произведений. Образы и метафоры в тексте по-дзэнски внезапны и по-символистски точны, языковой поток пульсирует смысловыми синкопами, оглавления напоминают обложки джазовых пластинок, а сюжет будто расщепляется на несколько партий для разных инструментов, импровизирующих на общую, не сразу уловимую тему в духе Чика Кориа или Арта Блэйки. Музыкализация текстового потока - назовем это так - прием, знакомый нам больше по испаноязычной литературе (Лорка, Борхес, Маркес, Кортасар), - приносит удивительные плоды на почве традиционного японского эстетизма. "Джазовый дзэн"? "Дзэновый джем"? Так или иначе, но именно в этом измерении, на неуловимом стыке Востока и Запада - маргинально-условном, как тональность си-диез - импровизируют свои жизни герои Мураками. Их поступки, мысли и судьбы (как и общее развитие сюжета), невозможно предугадать, руководствуясь законами какого-то определенного литературного жанра. Они и сами не ведают, что с ними будет даже через час, не стремятся это узнать и не строят никаких планов на будущее. Они плывут по течению, не пытаясь ни перенять, ни изменить дикий джаз окружающей жизни - но при любых, самых жестких диссонансах сохраняют свой стиль игры.
Замечено, что и критики, и читатели Мураками в Японии отчетливо разделяются на два типа: одни принимают его книги "на ура" и читают взахлеб, другие, не прочитав и половины, недоуменно крутят пальцем у виска. "Бегущим от реальности фантазером", "эстетствующим эскапистом" окрестило Мураками старшее поколение японских литераторов. И в самом деле - познакомившись с этой страной поближе, невольно засомневаешься в том, что "человек по Мураками" смог бы выжить в обществе, модель которого с высоковольтной, кафкианской аллегоричностью воспроизведена в истории города Дзюнитаки.
Но в том-то и дело: городок умирает. "Среднестатистический житель" уже давно готов оставить его. Так давно, что теперь, прежде чем идти куда-то еще, "должен во что бы то ни стало увидеть эту смерть своими глазами".
И, конечно же, миры Мураками - утопия. Ситуации, в которые сам себя загоняет главный герой, намеренно обобщены и рафинированы волей автора до такой степени, что единственным препятствием для принятия любых решений выступает только он сам, его личные желания и внутренние установки. И герой при этом - упрям до абсурда и беспощаден к себе до самоистязания.
"Зачем это? Куда он клонит? Это же ни к чему не ведет!" - довольно часто приходится слышать возмущенные голоса читающей публики. Но в этом же - один из секретов его растущей популярности. Словно элитарный модельер, он не предлагает образцов одежды типа "надел и пошел"; но - предлагает НАПРАВЛЕНИЕ МЫСЛИ, в котором могло бы двигаться читательское сознание. Когда мы имеем дело с творчеством "от кутюр", бессмысленно ожидать от автора готовой и универсальной философии "на тарелочке". И не случайно герою так часто мерещится, как вдруг на его глазах начинают растворяться в дожде деревья, тают горы, теряют названия люди и вещи, меняются местами привычные станции городского метро... Искать дорогу в постоянно изменяющемся мире, не теряя своей оригинальной мелодии - вот джаз Мураками, и нет смысла требовать от джаза практической полезности. Джаз существует для джаза. Как дзэн - для дзэна. Как и каждый из нас - для себя самого.
***
Цитаты
В мире полно непонятного, и кто-то должен заполнить этот вакуум. Пусть уж лучше этим занимаются те, с кем не скучно.
Откуда всё пришло, туда всё и уйдет. А я - лишь путь для самого себя, дорога, которую мне надо пройти
У каждого человека своя причина для смерти. Она выглядит просто, а на самом деле – гораздо сложней. Примерно как пень от дерева. Торчит себе из земли, такой маленький, простой и понятный. А попробуешь вытащить – и потянутся длинные, запутанные корневища... Как корни нашего сознания. Живут глубоко в темноте. Очень длинные и запутанные. Слишком многое там уже никому не распутать, потому что этого не поймет никто, кроме нас самих. А возможно, никогда не поймем даже мы сами
Я, видишь ли, очень несовершенное человеческое существо. Очень далек от идеала, и ошибаюсь частенько. Но я учусь. И сильно стараюсь не повторять своих ошибок. Хотя все равно иногда повторяю. Почему? Да очень просто. Потому что я глуп и несовершенен. В такие моменты я очень себя не люблю. И делаю все, чтобы в третий раз этого не случилось ни в коем случае. Так и развиваюсь понемногу. Пусть небольшой, но прогресс... Все лучше, чем ничего
Время проходит, вот в чем беда. Прошлое растет, а будущее сокращается. Все меньше шансов что-нибудь сделать — и все обиднее за то, чего не успел
Все-таки Время, куда ни глянь, сплетает все вещи и события в одно непрерывное полотно, тебе не кажется? Мы привыкли кромсать эту ткань, подгоняя отдельные куски под свои персональные размеры – и потому часто видим Время лишь как разрозненные лоскутки своих же иллюзий; на самом же деле связь вещей в ткани Времени действительно непрерывна
В этом мире не получается остаться совсем одному. Здесь всегда что-то связывает человека с другими
Почему все должны быть такими одинокими? Почему это необходимо – быть такими одинокими? Столько людей живет в этом мире, каждый из них что-то жадно ищет в другом человеке, и все равно мы остаемся такими же бесконечно далекими, оторванными друг от друга. Почему так должно быть? Ради чего? Может, наша планета вращается, подпитываясь людским одиночеством?
То есть я действительно воспринимаю вещи, события и людей вокруг так, как мне удобно. Это вовсе не значит, что для окружающих удобен мой собственный характер (хотя, признаться, не без этого). Просто окружающий мир слишком часто подтверждает странное правило: чем давать вещам объективную оценку, лучше воспринимать их, как тебе удобно, - и приблизишься к истинному пониманию этих вещей
Свежие комментарии