В некой дальней стране-стороне правил мудрый Государь. И был он настолько чист сердцем и перед Богом, что Господь наградил его и светлым разумом, и даром – людей видеть.
И был в той стране разбойник: лицом красен, телом статен, но сердцем хитер, а нравом свиреп. Долго ли, нет ли, сколько веревочке не виться. .. – как говорится, – а предстал сей разбойник перед суровым судом Государевым. Предстал с видом вызывающим, глазами горящими. Знал тот разбойник, что Государь побоится его осудить. Побоится гнева людского – суд в те времена на виду у всего народа творился. И надо сказать, люди простого звания: убогие да калеки числом множество пришли на суд просить за того разбойника, ибо тот, сердцем коварный, десятину от своей добычи раздавал народу, да приговаривал: "Вот ужо, братцы, я за вас радею, за вас кровушку проливаю, за вас головой под топором хожу. Придет время и вы братцы, за меня свечку засветите. Не забудьте радетеля своего". Больно уж по сердцу слова такие были люду простому. Но того они не хотели разуметь, что кровушку-то, разбойник христианскую, а хоть бы и не христианскую, но проливал же не свою.
И настал такой час. Стоит, значит, разбойник перед судом Государевым. Стоит и в усы ухмыляется. Вот и добро перед ним лежит награбленное (да не все нашли. У него больше припрятано) и кафтаны кровяные, кровию окропленные (кровь христианская, а все ж таки купеческая. А кто купцов приваживает?), и золотишко кой-какое: оклады, там, крестики, ассигнации, оружие шайки той и топоры, секиры, кистени да кастеты (хороша ватага у разбойника была, да только разбежались все при виде войска Государева. Бросила батьку своего, каждому своя шкура дорога). А все-таки стоит разбойник и в ус не дует, знает, что не попустит Государь гнева народного, а народ – вот он, за разбойника волнуется, отцом-батюшкой величает, вспоминает добрым словом грабителя, за обноски его драные да полушки медные.
Проведал мысли те поганые Государь на суде своем праведном, и такой приговор вынес: «Вижу, что ты, пес смердящий, убогих да нищих наших привечал, за что возблагодарю тебя как смогу. А что разбойничал, не обессудь, накажу как полагается. Вот путь свой ты сам и выбирай. Либо ты три года во дворце моем будешь жить, как сыр в масле кататься, ни в чем тебе отказу не будет, ни в вине, ни в бабах, ни в яствах каких, а потом до скончания века своего в каменоломню пойдешь: либо сначала на три года в каменоломню, а потом на всю свою жизнь оставшуюся во дворец как сыр в масле... Слово мое твердое, перед честным народом сказанное. Я от него не отступлюсь, а ты сам решай!»
И спал тут с лица «радетель» наш народный. Стал он думу думать путь-дорожку свою выбирать, а-ить хитрость-то его и здесь не оставила, взбурлила в голове его, и таковы мысли нашептала: «Сколько на роду мне написано – Бог весть – может и трех лет не протяну, а Государь меня побоится пальцем тронуть, да мало ли за три года… глядишь и сбечь можно. Или же Царь-благодетель, сто чертей ему в печенку, окочурится. А если сначала в каменоломню, да через три года обо мне все позабудут, а еще могут по случаю и прибить там – в каменоломнях-то – легонечко. Нет уж лучше я сначала во дворце поживу, посмотрю насколько слово Государево крепко!» И пошла жизнь героя нашего ни в сказке сказать, ни пером описать. Ну что душа не пожелает все тут же исполняется. Да что душа хитрая да коварная пожелать-то может? Мелкая ведь она. Ну, вина красного да баб охочих да еще ананасов с рябчиками. Вот и куролесит разбойничек из спальни в столовую, из столовой в отхожее, из отхожего опять же – в спальню… А куда еще?
А народ-то видит все, от народа ничего утаить нельзя. Заступник их Царем не обижен, Царь свое слово держит. Успокоился, значит, люд поначалу, а потом его и завидки стали брать: «Как же так! Он, такой-сякой, кровушку проливал, над народом измывался, а теперь что же... ». И ропот уже стал раздаваться, мол, хоть и милостив Царь-наш-батюшка, но не до такой же степени. Забывать людишки стали, как смотрели на разбойника того. Глаза от умиления и благодарности горели, готовы были и свои жизни положить и любого разорвать, кто на их «благодетеля» покусится. Коротка память людская, словно детская.
Однако же, три года быстро ли, медленно ли, но все ж таки пролетели, и отправили голубчика нашего на каменоломню. Норму определили, паек выписали, кувалду дали – всё чин-чинарем – даже кепочку такую специальную к робе, каковую полагалось. Ну, давай, милок, трудись, грехи кувалдой замаливай. Полнормы выполнил — полпайки получил, отбой на час позже. Норму сдал — миску баланды с краюхой хлеба. да 6 часов сна. А норму ту ни то, что богатырю сказочному, а и Стаханову с его отбойным молотком выполнять — потом кровавым умываться. Вот уж тут голуба наша и… сказать бы: «пригорюнилась», да не оставалось у него сил душевных на горесть. Через полгода жизни такой грешник наш великий ни об чем уж не помышлял, как только об успокоении тела своего бренного.
Ну да что там говорить, бытописание наше лагерное обширное есть. Нечего тут словеса разводить, мы на нем задерживаться не будем, а закончим сказку, как нам Бог на душу положил.
Пришел, значит, наш Государь к узнику своему через полгода после работы того в каменоломнях. Пришел значит сели они на лавочку, закурили, стал царь за жисть спрашивать:
- Ну как! Жизнь-то медом не кажется?
- Да куда уж, скорее бы коньки отбросить, что ли, как утром разбудят, так такая тоска в тиски сердце сжимает, что и не знаешь что лучше: либо головой о камни, либо камнем по голове.
- Эк, загнул, красиво! А что, делишки-то свои вспоминаешь, как гоголем по земле ходил, как жизнь человеческую, Богом данную, ни в грош не ставил?
- Да уж!? Понаделал я делов, а у меня ведь и золотишко осталось, почитай с пуд будет. Кому теперь достанется? Кого осчастливит?
- Да кого ж оно осчастливить может, дурья ты башка?! Если кто и найдет — нажрется с радости и: либо в проруби утопнет, либо свои же собутыльники прирежут. Ты лучше вот что скажи, чё ты первую путь-дорожку-то выбрал? Щас бы уже полгода как отъедался бы. Я ж свое слово давал, а слово мое крепко!
- Да уж! Локти я себе давно искусал уже, да кто знал. Я ж думал: «Ты меня обманешь, либо окочуришься за три года-то, либо сам преставлюсь, да мало ли что? За три года-то!»
- Ну, ну! А я ведь знал, какой путь тебе сердце твое лукавое подскажет. Так вот, значит, и знай что, наказал я тебя не за душегубство твое злодейское и не за лукавство твое хитрое, а за то, что ты слову моему не поверил. А за душегубство твое злодейское да за лукавство твое хитрое душа твоя лукавая тебя же и наказала. А свой час придет, так за грехи твои тебя Бог покарает. Так что жди, придет еще час твой судный. А сейчас ступай, и знай, что после моей каменоломни Его кара не так уж сурова тебе покажется. Так что – хватит мудрости – поблагодаришь еще меня за кувалду-то. Не с этого, так с того света. Прощевай, дурилка картонная!
© Copyright: Сергей Балябин
Свежие комментарии